Хорал [litres] - Кент Харуф
– Виктория.
Ему пришлось прочистить горло. Он начал снова.
– Виктория. Мы с Рэймондом хотели бы задать тебе вопрос, если ты не против. Если можно. Пока ты не ушла делать уроки.
– Да? – отозвалась она. – Что вы хотели спросить?
– Мы тут гадали… что ты думаешь о рынке?
Девушка взглянула на него.
– Что? – спросила она.
– По радио, – продолжил он. – Диктор сегодня сказал, что соевые бобы упали на один пункт. Но скот держится устойчиво.
– И нам стало интересно, – подхватил Рэймонд, – что ты об этом думаешь? Продавать или покупать, что бы ты посоветовала?
– О, – выдохнула девушка.
Она взглянула на них. Братья наблюдали за ней пристально, немного отчаянно, сидя за столом, их лица были обветренными, серьезными, но добрыми, благожелательными; при свете лампы в столовой их гладкие белые лбы блестели, как полированный мрамор.
– Я не знаю, – ответила она. – Ничего не могу сказать. Я ничего об этом не знаю. Может, вы мне объясните?
– Ну конечно, – сказал Гарольд. – Думаю, мы попытаемся. Потому что рынок… Но, может, ты для начала хочешь присесть? За стол, сюда.
Рэймонд тут же встал и выдвинул для нее стул. Она медленно села, он задвинул ее стул, и она поблагодарила его, а он вернулся на свою сторону и занял свое место. Девушка коротко огладила живот и тут заметила, что они следят за ней с любопытством, положила руки на стол. Взглянула на них.
– Я слушаю, – объявила она. – Хотите продолжать?
– Что ж, конечно, разумеется, – ответил Гарольд. – Как я и говорил.
Он начал громким голосом:
– Сейчас рынок для соевых бобов, кукурузы, живого скота, июньской пшеницы, поросят на откорме, фасоли, – все продается в эти дни. Каждый день в полдень диктор по радио объявляет цену. Шесть долларов за сою. Кукуруза по два сорок. Пятьдесят восемь центов за поросят. За наличные, сегодня.
Девушка следила за ним, пока он говорил, слушала его лекцию.
– Люди слушают, – продолжал он, – и узнают цены. Так они остаются в курсе. Знают, что происходит.
– Ты забыл про сало, – подсказал Рэймонд.
Гарольд открыл рот, чтобы что-то добавить, но смолк. Они с девушкой повернулись к Рэймонду.
– В смысле? – спросил Гарольд. – Объясни.
– Сало, – отозвался Рэймонд. – Еще одна позиция. Ты ее не назвал. Не упомянул сало.
– Ну да, конечно, – сказал Гарольд. – Его тоже. Я только начал.
– Его тоже можно купить, – пояснил Рэймонд девушке. – Если хочешь.
Он взглянул на нее пристально через стол.
– Или продать, если у тебя есть.
– А что это? – спросила девушка.
– Ну, это бекон, – ответил Рэймонд.
– О, – проговорила она.
– Жир под ребрами, – добавил он.
– Верно, – сказал Гарольд. – Его тоже продают на рынке. Итак, – продолжил он, глядя на девушку. – Теперь понимаешь?
Она переводила взгляд с одного старика на другого. Они наблюдали, ожидая реакции, будто излагали хитросплетения какого-то завещания или, может, необходимые предостережения, как уберечься от смертельной болезни или заражения чумой.
– Не очень, – призналась она. – Я не понимаю, откуда он узнает цены.
– Диктор на радио? – уточнил Гарольд.
– Да.
– Их объявляют на крупных аукционах. Он получает рыночные отчеты из Чикаго или Канзаса. А может, из Денвера.
– Тогда как что-то продать? – спросила она.
– Так, – вмешался Рэймонд.
Он наклонился к ней, чтобы объяснить этот вопрос.
– К примеру, ты хочешь продать зерно, – сказал он. – Допустим, у тебя полный элеватор в Холте рядом с железной дорогой, который ты наполнила в июле во время сбора урожая. Теперь ты хочешь продать часть зерна. Ты звонишь на элеватор и говоришь им продать пять тысяч бушелей, например. И зерно продают по сегодняшним ценам, а потом большие зерновозы, все эти здоровенные полуприцепы, которые ты видела на шоссе, увозят их.
– Куда его продают? – спросила девушка.
– В разные места. По большей части в мукомольни. В основном пшеница идет на муку.
– И когда ты получаешь деньги?
– Тебе в тот же день выписывают чек.
– Кто?
– Управляющий элеватором.
– За вычетом платы за хранение, – вмешался Гарольд. – Он забирает ее себе. Плюс оплата сушки, если она была. Но, раз мы говорим о пшенице, эта цена невелика. Сушат в основном кукурузу.
Они снова замолчали и посмотрели на девушку. Им стало полегче, они даже отчасти были довольны собой. Они знали, что опасность еще не миновала, но уже позволили себе надеяться, что впереди их ждет просвет. Они наблюдали за девушкой и ждали.
Она кивнула и улыбнулась. Они вновь заметили, какие у нее красивые зубы, какое гладкое лицо. Она сказала:
– Я все еще не до конца понимаю. Вы упоминали скот. А как с ним?
– О, что ж, – отозвался Гарольд. – Ладно. Теперь про скот.
И братья Макфероны продолжили обсуждать скот на убой, отборных бычков, телок и телков, объясняя ей про них тоже, и все трое тщательно разбирали эти вопросы до позднего вечера. Говорили. Беседовали. Углублялись и в другие темы. Два старика и семнадцатилетняя девушка сидели в столовой за городом после ужина, после того, как со стола было убрано, пока снаружи, за стенами дома и незашторенными окнами, холодный северный ветер на высоких равнинах постепенно превращался в зимнюю метель.
Айк и Бобби
Как и договаривались, они провели рождественскую неделю с мамой в Денвере. Гатри отвез их в город на пикапе, поднялся с ними на семнадцатый этаж высотки на Логан-стрит, где жила сестра их матери. Они прокатились на лифте, прошли по длинному светлому коридору, устланному ковровой дорожкой. Гатри провел их в гостиную и коротко поговорил с мамой – не споря и не ссорясь, но и не присел с ней и очень скоро ушел.
Мама теперь казалась спокойнее. Возможно, она стала более умиротворенной. Лицо выглядело менее усталым и бледным, менее осунувшимся. Она была рада их видеть. Долго их обнимала, на ее глаза навернулись слезы, хотя она улыбалась, и, когда они уселись вместе на диван, она ласково держала их руки у себя на коленях. Было заметно, что она скучала. Но в некотором смысле над мамой брала верх сестра, которая была старше ее на три года. Миниатюрная, аккуратная и придирчивая, со строгими взглядами, хорошенькая, но не красавица, сероглазая, с маленьким волевым подбородком. Они с мамой то и дело спорили о мелочах: о том, как накрыть на стол, об отоплении в квартире, – но мать всегда уступала сестре. После мать выглядела отстраненной, пассивной, будто ей
